Кроме анализа как метода научного исследования существует метод синтеза (от греч. synthesis — «соединение, связывание») как целостное осмысление предмета познания, его научное обобщение, которое базируется на системе доказательств и претендует на статус научной истины.
Синтез имеет целью воссоздать из выявленных элементов и фактов цельную картину, например: а) концепцию автора по заданной проблеме, б) состояние изученности проблемы; в) представление об эффективности форм и методов обучения. Синтез позволяет объединить все данные, полученные при аналитической работе, и подчинить их единому видению существа решаемого вопроса.
Способом осуществления синтеза выступает интерпретация — толкование, постижение целостного смысла, демонстрация концепции как оригинального прочтения. Всякая интерпретация тогда имеет ценность, когда она не противоречит «внешним критериям достоверности». [2, 262]
Паронимический эффект словоформы perennius (comp. от perennis — «более долговечный») заключается в возможности увидеть прозрачное указание на того, чью славу превзошел Гораций, пройдя «через Энния» (per-Ennius). Этот эффект в 1913 г., вероятно, почувствовал еще В. Брюсов в своей версии перевода 30-го стихотворения из III книги, использовав слово «нетленнее»,1 которое в 1935 г. повторил в своей версии Н. Шатерников.2 Данный факт позволяет вообще по-новому взглянуть на всю первую строку знаменитого стихотворения. Однако начнем издалека.
Ю. М. Лотман отмечал, что «идея не содержится в каких-либо даже удачно подобранных цитатах, а выражается во всей художественной структуре произведения» [6, 87]. Таким образом, каждое художественное создание строится как пространственная протяженность, которая требует постоянного сопоставления прочитанного текста с текстом последующим. В процессе такого соотнесения старый текст раскрывается совершенно по-новому, выявляя скрытое до того семантическое содержание.
Однако современные переводы в большинстве своем следуют принципу механического, т. е. не направляемого сознанием перевода, забывая, что слова при вступлении в определенные соотношения в структуре поэтического текста могут заключать новое семантическое содержание [6, 88 и сл.]. Мы, кстати, тоже можем предложить даже несколько вариантов, которые будут так же сложны для толкования, как и закрепившаяся в многочисленных переложениях модель перевода первого стиха: «Я воздвиг памятник долговечнее меди». Дело в том, что пресловутая идея «памятника», о создании которого якобы говорит Гораций, «воспринимается читателем с трудом и до времени (курсив наш — В. С.) ему непонятна» [3, 120]. Авторы интерпретаций, признавая данную сложность, ссылаются на композиционные приемы Горация или на жанровое своеобразие оды [3, 100, 120 и сл.]. Как бы они тогда посмотрели на такие вполне возможные варианты словарного перевода, не учитывающие содержательную специфику стихотворения: «я изгнал память непрерывнее денег»; «я уничтожил воспоминание о бессмертной трубе»; «я наградил советом постояннее закона»? Разумеется, такого рода примеры выглядят, как творчество слабоумного гимназиста. Но чем же они хуже традиционных предложений переводчиков, если соблюден все тот же принцип механичности?
Попробуем осмыслить все по-новому и нетрадиционно: exegi — «я достиг», т. е. «я добился чего-л. в результате завершения». Поскольку глагол взят из лексики конных состязаний в цирке,3 его форму можно буквально передать неологизмом «выристал» от «ристать, принимать участие в ристании». Исходя из феномена сочетаемости слов, exigere следует понимать сквозь призму значений целого лексического ряда (наряду с monumentum и aes), т. е. в контексте той художественной реальности, которую создает Гораций, завершая работу над созданием лирического сборника из трех одических книг. Эта реальность кратко, но очень точно воспроизводит атмосферу агонических отношений, внутреннее содержание которых отражает специфику поэтического соперничества, а их внешний уровень представлен картиной, характерной при описании цирковых игр. Как следует полагать, Гораций в традициях античной агонистики представляет себя в образе возницы, взошедшего на колесницу Поэзии для заочного ристания (состязания) с поэтами древности. Созданная за счет лексических и смысловых средств образная система вообще очень характерна для его творчества [8]. Аналогичным образом поступает и его предшественник Лукреций, когда на заключительном этапе написания поэмы «О природе вещей» обращается к музе Каллиопе с характерным воззванием:
Ты мне, стремящемуся за тобой в колесничном забеге
К цели сияющей, дай предписания, ловкая Муза —
Успокоенье людей и бессмертных богов наслажденье, —
Чтобы принял я венок, Каллиопа, отмеченный славой.
(Lucr. VI,
И поэт Вергилий, который завершает первую из книг «Георгик» исполненным в аналогичной стилистике сравнением с неудержимыми конями:
Так происходит, когда, из темниц вырываясь, квадриги
Бега не в силах сдержать и натянуты тщетно поводья;
Кони возницу несут и вожжей не чувствуют в беге.
(Georg. I,
Глагол exigere как явление языка не имеет прямого значения «воздвигать, сооружать» и в сочетании с monumentum отмечается словарями лишь у Горация, а значит, в его время само сочетание еще не превратилось в идиоматическое выражение. Этому глаголу ближе смысл «завершения» — т. е. действия, связанного не с сепулькрально-конструктивным созиданием (типа «строить, изготовлять, возводить»), а скорее с пространственным перемещением — «достигать (цели), добиваться (окончания чего-л.), доводить до конца». Достаточно часто этот глагол употребляется в латинском языке при описании картин конных ристаний для выражения идеи о завершении бега лошадей или колесниц, ср.: equis exigere («погнать, загнать лошадей»); spatio exacto («положив конец ристанию»). На этимологическом уровне глагол exigere восходит к глаголу agere (с магистральным значением «гнать»), а через него к греческому существительному ’αγών — «спор», «состязание» [12; 14 ad locum]. Соединив exegi c monumentum мы получим «я выристал славу».
Гораций, действительно, довольно сложно объявляет, что, создав римскую лирику, он завоевал славу, и тем самым обеспечил себе бессмертие в веках. Однако через изображение видимой картины поэтического ристания (exegi — букв. «закончил гнать») проявляется своеобразие мировидения поэта, в связи с чем его стремление к славе выражается стремлением к первенству в литературной борьбе, ведущейся в поэтической среде от зарождения римской литературы до современной автору эпохи. Одержанная же победа мыслится как памятное событие (monumentum), обеспечивающее Горацию славу как высшую оценку его деятельности. Поскольку каждое стихотворение представляет собой сложнопостроенный смысл, все его значащие компоненты на уровне семантики связаны между собой сложной системой соотношений. В данном случае мы обнаруживаем, что слова; и предложения художественной структуры открывают нам дополнительное, невозможное вне данных стихов,4 семантическое содержание. Это неожиданное новое знание позволяет уточнить идею, которая воссоздает горацианскую модель действительности, и найти реализованное, хорошо скрываемое стремление взойти на Олимп поэтической славы в качестве победителя Энния, первого признанного метра римской литературы.
Если в первой строке оды (EXEGI MONUMENTUM AERE PERENNIUS) перераспределить границы словораздела, получится новый текст:
EX EGIMONU MENTUMAE RE PER ENNIUS.
Этот текст вполне обоснованно нуждается в некотором пояснении, поскольку его устное восприятие, скажем, во время публичных рецитаций, или в дружеском кружке, на фонетическом уровне будет отличаться от грамматического написания. Вот какие следует сделать замечания:
1. Латинский предлог EX вполне можно представить в виде греческой аористной формы ᾖξ(α) — с йотой подписной при η и элидированной α — от глагола ἀΐσσω — «устремляться, взлетать».
2. EGIMONU следует воспринимать в форме EGIMONI, поскольку в рукописных сборниках встречается как monumentum, так и monimentum. В виду того, что выбор U или I перед M в срединном открытом слоге не вполне ясен [7, 28], воспользуемся суждением Квинтилиана, отмечавшего, что буква I ближе к текстам классического времени (Inst. or. I, 4, 8 и I, 7, 21); ср., например: maximus предпочтительнее в языке, чем maxumus.
Далее. EGIMONI в греческом языке представляет собой форму дательного падежа (ἡγεμόνι) от существительного ἡγεμών — «идущий впереди, вождь». Так как греч. ε «краткий» не соответствует лат. i «долгому», отметим, что различие между долгими и краткими гласными было незначительно и отличалось в произношении тембром: долгие гласные — открытым, а краткие — закрытым характером. Так, например, по замечанию М. Нидермана, римляне часто передавали греч. ε через i: ΑΡΧΕΛΑОΣ = ARCHILAUS [9, 51], а греки наоборот: лат. i через ε: СAPITOLIUM = ΚΑΠΕΤΩΛΙΟΝ.
Начальная η в греческом тексте имеет придыхание, чуждое латинской звуковой системе, поэтому его можно игнорировать. Так, например, уже у Катулла в стихотворении LXXXIV мы можем заметить, как осмеивается некий Аррий, пытавшийся произносить вместо insidias слово hinsidias.
3. MENTUMAE можно cмело преобразовать в MENTE, поскольку, во-первых, срединное UM в первоначальном варианте не произносилось по закону элизии — monument (um) aere, — а, во-вторых, диграф АЕ по звучанию был приблизительно равен Е «долгому».
4. При преобразовании perennius в PER ENNIUS возникает серьезная неточность при встрече с окончанием —ius вместо —ium, что требует управление предлога PER, предусматривающего после себя аккузатив. Однако в данном случае нас интересует только его смысловое наполнение. Известно, что этот предлог на этимологическом уровне восходит к индоевропейскому корню per-, который открывает целую лексическую группу родственных языков, выражающую их общую семантику — указание направления вперед, первенство [10, 387]. От этого корня образуются не только предлоги, префиксы и наречия, но и порядковое числительное «первый» (primus), которое в своей семантике имеет элемент сравнительности, а по морфологическому строению является формой превосходной степени [10, 388]. Предлог «per» в нашем случае выражает идею превосходства, преодоления, в то время как слово ENNIUS, оставшись без изменения, обозначает тем самым номинацию римского поэта Энния и проецирует на него особое внимание автора и слушателя.
Отношение к национальному классику у Горация весьма почтительное. В письме к Августу он называет его «вторым Гомером» (alter Homerus — Ep. II, 1, 50), а всего в своем творчестве он вспоминает о нем восемь раз и всегда уважительно. Такое внимание к Эннию, художественное мастерство которого являлось образцом для поэзии эпохи Августа, объясняется еще и сходством их биографий. Оба они выходцы из Апулии (Энний родился в Калабрии на юго-востоке Апулии), оба были невысокого происхождения, но оба добились значительного положения в среде римского нобилитета. По этой причине Энний предстает достойным «противником» поэтического агона.
После всех преобразований фраза, начинаясь с двух греческих слов и переходя затем на латинский язык, приобретает на внешнем уровне следующий вид:
ΕΞ ἩΓΕΜΟΝΙ MENTE RE PER ENNIUS
Мы понимаем ее следующим образом: «Я вознесся [своим] вожаком [= Музой,5 или Аполлоном, или Меценатом] за мысль [и] дело над Эннием». Такое смысловое содержание вполне поясняет основной текст: «Я добился славы, которая долговечнее бронзовых статуй», и служит выражением скрывающегося под оболочкой подобозвучия явления параномасии как фигуры речи, где слова имеют близкое произношение, и объясняет выбор поэтом самого слова monumentum. При этом отметим, что в данном случае законы грамматики отступают на второй план и не имеют преимущественного значения. Гораций рассчитывает на произведенный фонетический эффект.6
Следует еще заметить, что при переводе греко-латинского текста мы передаем лишь смысловую идею, а не буквальное звучание фразы, которая в грамматическом отношении, разумеется, выглядит недостаточной. Аорист словоформы ᾖξ(α) у нас не пассивный, а активный; дательный падеж используется в значении dat. instrumenti, как для неодушевленных предметов, а не с предлогом ὑπό + Gen. (ὑπό τοῦ ἡγεμόνος).
Как отмечал А. Ф. Лосев, языку римлян была присуща «очень живая фантазия в области словесного созидания» [5, 31]. Гораций принадлежал к тем римским поэтам, творчество которых выделялось исключительной изобретательностью в применении звуковых средств, причем речь идет не только об аллитерации, эвфонии и пр. [13]. Художественным принципом его стиля становилась языковая краткость, отмечаемая им в «Сатирах» (Sat. I, 10,
«Так, но Луцилий хорош и тем, что в латинские строки
Много он греческих слов примешал». — Отсталый ты критик!
Это ведь было под силу и Пифолеонту Родосцу! —
«Что же столь дивного тут?»
(Пер. М. Дмитриева)
Рассуждая о взаимоотношении «своего» и «чужого» в римской литературе, С. С. Аверинцев остановил внимание на той исключительно важной роли, какую играют у Катулла в фонике латинского стиха греческие имена: «Их звучание в контексте латинской фразы ровно настолько необычно, чтобы быть изысканным, не будучи экзотическим. Контраст словесного материала двух языков подчеркивается настолько явной симметрией, что нет возможности усомниться в полной сознательности приема... Предметом любования служит именно просвечивание одного языка сквозь другой [разрядка наша — В. С.], т. е. нечто заведомо немыслимое для греческой поэзии» [1,
Для усиления мотивов славы, от которой невозможно было отказаться, Гораций использовал приемы технопегнии (шутки ремесла). Изначальная заданность содержания требовала либо описательности, либо всего умения поэтического искусства, отступления от стереотипов словесной изобретательности. Сказать о себе, о своем окружении, мыслях, представлениях (и все это в рамках, ограниченных мизерным объемом предложенных стихов) вызвало колоссальную затрату творческой энергии, необыкновенную напряженность ума, вылившуюся в сознательную кодификацию сочинения. Помещая дополнительную информацию in medias res, Гораций дает ключ к системе дешифровки. Его «золотая середина» (с оттенком преимущественного положения) обнаруживает в себе еще одно сообщение, более важное и более информативное, заключенное in-forma: между формой и содержанием, т. е. лежит за внешней гранью поэтического рисунка, смысловой оболочки слов, внутри слова и вне его, внутри целого поэтического стиха, подлежащего расчленению и новому соположению.
Создавая новую, многослойную поэтическую культуру, ратуя за внимательное отношение к слову, Гораций обращался к читателю, который находился вне его поэтической культуры и постигал лишь то, что лежало на поверхности. Такой читатель декодировал лишь верхний слой и не обращал внимания на заключенный еще один смысл, проскальзывая мимо дополнительной художественной информации. Мало подготовленный реципиент ориентировался на соблюдение общепринятых норм построения текста и ожидал лишь то, что подчинено было установленным и принятым в литературном мире законам поэтики. Чтобы глубже понять Горация, надо находиться либо в сфере горацианского опыта, либо вне его, но обращаясь к изучению частностей. Таким лишь образом можно постичь структуру целого, объединяя внешний и внутренний смыслы. Если говорить языком якобсоновской системы коммуникации, непонятность Горация в новое время явилась следствием «отсутствия контакта между адресатом и адресантом» [11].
Отсюда становится более понятен метафорический образ Славы, мыслящейся в виде памятного события (но не «памятника») — творческой победы над Эннием, — которая становится долговечнее, чем слава победителей ристаний. В этом смысле словоформа aere понимается не только в качестве бронзовых лиц возниц-победителей, но и как рефлексивное упоминание о бронзовой скульптуре Энния на могиле Сципионов.7 Примечательно, что вплоть до «Энеиды» Вергилия Энний был национальным эпиком.
Слово monumentum, разделенное на две части и существующее в рамках двух смыслов,8 связывает между собой наиболее важные содержательные тексты всего сборника од — Od. I, 1 (Меценат), Od. II, 20 (Аполлон) и конец настоящего стихотворения — Od. III, 30 (Муза). Данная кодированная фраза объединяет как мифологичность, так и социальность лирики Горация и позволяет соотносить его поэтические образы с реальностью жизни. При этом он свободно пользуется достоянием эллинистической эпохи, искусству и литературе которой были «свойственны... всякого рода умственная и эмоциональная эквилибристика» [4, 9]. То, что в других горацианских одах мы пока еще не встретили подобной экспликации,9 подчеркивает лишь, насколько важно было для Горация проявить в заключительном стихотворении свою творческую виртуозность и скрыть от внимания общественности чрезмерность притязаний на славу, которая могла оскорбить честолюбивого Августа, однако сказать иначе для поэта становилось уже невозможным. Поэтому он в полной мере воспользовался принципом «золотой середины», который исповедовал вторую половину жизни.
Примечания
1. «Памятник я воздвиг меди нетленнее».
2. «Создал памятник я, меди нетленнее».
3. У Й. Геснера комментарий по этому поводу приводится c таким объяснением: «exacto enim spatio finis erat decursionis» [15, 189].
4. Т. е. только лишь при имеющемся расположении (без какого-либо изменения) слов в стихе.
5. Наблюдается очень интересная связь между «предводительствующей музой» в этом месте и нижеследующем «te duce», в обращении к Мельпомене.
6. Ср. например, такой каламбур в языке нового времени: В Вене две девицы — // Veni, vidi, vici; в первой строчке отчетливо «прослушиваются» следующие во второй строке латинские слова: В [Вене] д[ве де] [вицы].
7. См. : Cic. Pro Arch. 22.
8. -moni как часть egimoni и ment- как часть mente.
9. Хотя по большому счету мы еще не занимались таким исследованием. Однако дополнительный импульс к размышлению может придать паронимическая трансформация начальных слов этого стиха по уже примененному ранее принципу: RE GAL(L)I QU(А)ESITU (и далее по тексту) PYRAMID(UM) ALTIUS — «[слава] значительнее, чем деяние Галла в [его] стремлении к пирамидам». Слава Горация оказывается выше, чем та, какую хотел создать себе Корнелий Галл. Отметим при этом, что идея, выражаемая глаголом quaerere, находит свое отражение и в причастии quaesitus в ст. 15 (quaesitam superbiam).
Литература
Аверинцев С. С. Римский этап античной литературы // Поэтика древнеримской литературы: Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989.
Берман Б. За порогом интерпретаций // Вопросы литературы. — 1981. № 3.
Гаспаров М. Л. Топика и композиция гимнов Горация // Поэтика древнеримской литературы: Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989.
Лосев А. Ф. Античные теории стиля в их историко-эстетической значимости // Античные риторики / Под ред. А. А. Тахо-Годи. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1978.
Лосев А. Ф. Эллинистически-римская эстетика I-II вв. н. э. — М.: МГУ, 1979.
Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. — М.: Гнозис, 1994.
Нидерман М. Историческая фонетика латинского языка. — М, 1949.
Степанов В. Г. Функционирование слова в поэтическом контексте (К образу поэта-возницы у Горация) // Новое в преподавании русского языка в школе и вузе: Материалы научно-методической конференции, посвященной 70-летию со дня рождения Н. Н. Ушакова. — Иваново: ИвГУ, 1998. С.
Тронский И. М. Историческая грамматика латинского языка. — М., 1960.
Фатнева В. Д. Латинское primus и его лексические связи // Проблемы античной культуры. — Тбилиси: ТбГУ, 1975.
Jakobson R. Closing statement on linguistics and poetics // Ed. T. Sebeok. Style in language. — Cambridge, 1960.
Lexicon totius Latinitatis // cur. Fr. Corradini. — Patavii, 1871. T. 3. ;
Marouzeau J. Horace artiste de sons // Mnemosyne. — 3 series, 1936. Vol. IV, fasc. 2.
Oxford Latin Dictionary // Ed. P. G. W. Glare. Fasc. 5. — Oxford, at the Clarendon Press, 1976.
Q. Horatii Flacci opera omnia // Ed. J. Gesner. — S. L., S. A.
Wiener F. O. Die griechischen Wörter im Latein. — Leipzig, 1882.
На сайте используется греческий шрифт.