© Лосев А. Ф. История античной эстетики. Ранний эллинизм. Изд-во Искусство, М., 1970.
Среди римских поэтов есть один, которому необходимо посвятить целую главу, если не прямо исследование. Этот писатель — Квинт Гораций Флакк (
Содержание и композиция «Послания к Пизонам»
Содержание, композиция и самая тема «Послания» Горация всегда вызывали в литературе множество споров. Не без успеха проводился даже взгляд, восходящий еще к схолиастам Горация, Акрону и Порфириону, и подкрепленный авторитетом Скалигера (XVI в.), что в «Поэтике» Горация нет ровно никакой системы и что она только конгломерат отдельных сентенций. О. Вейссенфельс считал эту бессистемность даже особым художественным приемом. Известный О. Риббек полагал, что «Поэтика» есть неоконченная вещь и является лишь рядом набросков. Другие (Гейнзиус) шли на перестановку стихов (распространенную вообще в XIX в.), лишь бы добиться какой-нибудь системы. Третьи еще со времени Ламбина (XVI в.) толковали суждения Горация в «Поэтике» как относящиеся только к драме и тем вносили большую ясность в ее понимание, хотя этот взгляд и не сразу ликвидировал все имеющиеся здесь неувязки. Четвертые отказывались находить здесь теорию поэзии, а находили только ряд советов обучающимся поэзии Пи-зонам, которым и адресовано это сочинение. Основательнее прочих теорий были мнения Э. Нордена и И. В. Нетушила, которые находили в «Поэтике» Горация план, позаимствованный поэтом из тогдашних теоретических схем, и ввели при изучении «Послания» понятие ‘techne’, то есть наставления в мастерстве, как равно и в теории поэзии. Таково, например, деление на «нахождение» (inventio), «расположение» (dispositio) и «словесное выражение» (elocutio), о которых (в других терминах) говорит сам Гораций (
— Трагическая поэзия (
— Нахождение (inventio,
— Неумелая контаминация (
— Смешение разных видов поэзии (
— Дурное влияние на целое отдельных частностей (
Взявшись писать, выбирайте себе задачу по силам!
Прежде прикиньте в уме, что смогут вынести плечи,
Что не поднимут они. Кто выбрал посильную тему,
Тот обретет и красивую речь и ясный порядок (
— Расположение (dispositio
— Словесное» выражение (elocutio,
— О выборе слов (
...Коль захочет обычай,
Тот, кто диктует и меру, и вкус, и закон нашей речи (
В осторожных размерах (pudenter) свобода изменения слов вполне может быть допущена (51).
— О выборе метра (
— О дикции выводимых в трагедии лиц (
— Определение дикции, соответственной характеру выведенного в драме лица, зависит от «нахождения (
— Начало драмы должно вводить зрителя прямо in medias res (
— Специальный экскурс о возрастах (
— Действие (actio-pronuntiatio, т.е. «произнесение» речи), или отдел о сценических условиях драмы (
— Изложение в рассказе, то есть речь вестника (
— Акты (
— Действующие лица (
— Хор (
— Музыка (
— Сатировская драма (
— Ямб (
vos exemplaria graeca
Nocturna versate manu, versate diuma (
— История драмы у греков и римлян (
— Поэт, особенно драматический (
— Переход от предыдущего к последующему (
Как-то сказал Демокрит, что талант важнее ученья
И что закрыт Геликон для поэтов со здравым рассудком (295 сл.)
Многие на этом основании растят себе бороду, убегают от людей и даже не ходят в баню. Гораций высмеивает таких поэтов и считает, что кроме вдохновения необходимо должно быть и сознательное искусство. В стихах же
— О подготовке поэта (unde parentur opes poetae,
— Поэт должен обладать общим философским образованием (
Мудрость — вот настоящих стихов исток и начало!
Всякий предмет тебе разъяснят философские книги,
А уяснится предмет — без труда и слова подберутся (
Особенно важен для драматургов отдел философии, об обязанностях (de offieiis). Кроме того, поэт должен наблюдать практическую жизнь для правдивого ее изображения (
— О нужных и ненужных качествах поэта (quid deceat, quid non,
— Гораций выставляет знаменитое требование о том, что поэт должен или поучать людей, или забавлять, соединяя поучения с приятным, будучи краток в наставлениях и реален в вымыслах (
Или стремится поэт к услаждению, или же к пользе,
Или надеется сразу достичь и того и другого.
Кратко скажи, что хочешь сказать; короткие речи
Легче уловит душа и в памяти крепче удержит,
Но не захочет хранить мелочей, для дела не нужных.
Выдумкой теша народ, выдумывай с истиной сходно,
И не старайся, чтоб мы любому поверили вздору,
И не тащи живых малышей из прожорливых Ламий (
Только кто соединяет приятное с полезным, способен удовлетворить противоречивые потребности публики. Все голоса за того, кто сумел соединить наслаждение с пользой (omne tulit punetum, qui miseuit utile dulei, 343).
— Поэт должен работать над своим усовершенствованием (
— Об этом же говорит и аналогия с живописью (
— Самое главное для поэта не быть посредственностью (medium, medioeris poeta, 372, 366 — 378). Есть область (например, юриспруденция), где посредственность более или менее терпима. «А поэту посредственных строчек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки» (
— Поэту нужно — знание. Не умеющий (qui nescit) воевать или играть в мяч, не должен лезть в бой или в игру, которую не заменяет ни знатное происхождение, ни деньги (
— О высоком положении поэта (quo ferat virtus,
— Обстоятельства, способствующие поэтической деятельности (quid alat formetque poetam,
— Прежде всего выставляется знаменитый постулат (
Придает стихам красоту талант иль наука —
Вечный вопрос! А по мне, ни старанье без божьего дара,
Ни дарованье без школы хорошей плодов не приносит:
Друг за друга держась, всегда и во всем они вместе.
Надо много трудиться и от многого воздерживаться, чтобы иметь успех в состязаниях атлетических или музыкальных. Невежда ничего не достигнет.
— Затем огромное значение принадлежит критике и свободе от лести (
— О результате ошибочной установки поэта (quo ferat error,
Норденовское разделение «Послания» по схеме «поэзия — поэт» со множеством параллелей по всем областям античных наук оказалось «самым логичным» и «самым правдоподобным», но ряд присущих ей противоречий вызвал к жизни множество поправок в схемах и реконструкциях П. Кауэра, А. Ростаньи, X.Трейси и других, когда пришлось отбросить изучение всех параллельных мест в предполагаемых источниках Горация и вернуться к «логическому чутью» исследователей, вступая на путь донорденовской методики.
Новейшая попытка формулировать композицию «Поэтики» Горация
Специально композиции «Поэтики» Горация посвящена упомянутая нами обстоятельная статья М. Л. Гаспарова, который выясняет «внутреннюю связь основных положений трактата, а не его философские источники», правильно полагая, что произведение Горация «эклектично в самой своей основе, как эклектична вся философия эпохи Августа». «Общие места поэтической технологии, лишь местами слабо окрашенные в цвет какой-нибудь философской школы», не дают оснований причислять Горация ни к одному из крупнейших философских направлений. Поэтому М. Л. Гаспаров привлекает имманентное учение композиции «Поэтики» в трех планах, соответствующих трем жанрам — эпистолярные беседы — sermo, теоретического учебника — techne и художественного произведения — poemna. Композиция каждого из этих жанров имеет свою специфику. Эпистолярная беседа основана на «воспроизведении сложного движения мысли в живом разговоре». Композиция теоретического учебника на «логической последовательности рассмотрения изучаемого предмета». Композиция художественного произведения — на «художественном равновесии образов и мотивов». Выясняя взаимодействие этих трех планов, М. Л. Гаспаров выделяет «внутренние связи понятий и положений», создающих поэтическую систему Горация.
Оказывается, что техника композиции ‘serino’ строится на искусном сочленении и последовательности отрывков, подражающем «естественному, непринужденному, ассоциативному ходу мыслей». Отбор и расположение тематических отрывков выясняется при более глубоком изучении техники двух других жанров.
М. Л. Гаспаров приходит к выводу, что все опыты уложить «Поэтику» Горация «в прокрустово ложе исагогической схемы» несостоятельны. Логический план «не является главным в произведении», и он не определяет расположение и связь частей общего целого. «Поэтика» Горация — это не только теоретический учебник — techne, но «прежде всего художественное произведение», которое должно строиться «по эстетическим законам».
Изучая композицию «Поэтики» как именно художественного произведения — poiёma — позднеантичной литературы, М. Л. Гаспаров чрезвычайно убедительно доказывает, что образцом Горацию служила, видимо, техника эллинистической poicilia, той самой «мозаичности» и «пестроты», которая умеет объединить, казалось бы, разрозненные части в неделимую целостность, то есть в holon. «Бесспорно, — пишет автор, — что композиционная традиция, к которой принадлежит «Поэтика», целиком восходит к собственно-художественной, а не к дидактической литературе». Основные же приемы композиционной симметрии применялись Горацием задолго до работы над «Поэтикой». Отсюда — та «законченность» и «стройность» «Поэтики», именно не логическая, а художественно-эстетическая, которая и составляет ее специфику.
Общая схема «Поэтики» Горация, предложенная М. Л. Гаспаровым, — следующая:
Poiёsis (творчество). Подобающее для произведения (prepon pros ta pragmata).
Единство элементов произведения.
Разнообразие элементов произведения.
Drama (драма). Подобающее для слушателей (prepon pros toys acroatas)
licentia (вольность).
Poiёtёs (поэт). Подобающее для говорящего (prepon pros ton legonta).
Схема М. Л. Гаспарова доказывает наличие в «Поэтике» той композиционной симметрии, которая применялась Горацием вполне сознательно в его других произведениях. «Двускатная симметрия» (с центром или без центра) и выделение рамки встречаются в одах и посланиях, что на примерах прекрасно аргументирует автор.
М. Л. Гаспаров прослеживает тем самым в «Поэтике» целый ряд формальных приемов и соединение мыслей, создающих единство произведения. Изучение этих «смысловых нитей», образующих «сложную связь понятий», из которых сплетена «ткань» «Поэтики», рисует в изложении М. Л. Гаспарова «сложную, но стройную систему категорий науки и поэтики», которую мы здесь приводим.
Таким образом, М. Л. Гаспаров выделил «своеобразную горациевскую систему понятий, относящихся к области поэзии», основанную на опыте практика-поэта. Картина эта, согласно М. Л. Гаспарову, «глубоко своеобразна» и не похожа на «традиционную схематику», подчеркивая тем самым своеобразие горациевского эклектизма.
Прав М. Л. Гаспаров, когда выдвигает новые задачи перед исследователями «Поэтики» Горация, а именно выясняет, как сформировалась эта эклектическая система, какое место занимает она в истории античных эстетических учений и, наконец, какие практические соображения заставили Горация выделить из множества категорий именно эти, а не иные.
Историческое место Горация
Горациева «Поэтика» не была полной новостью ни в его собственном обиходе, ни в римской литературе вообще. Подобные темы дискутировались в больших масштабах. Но Гораций сконцентрировал в своем «Послании», по-видимому, критические мысли вообще эллинистически-римской эпохи. Именно — у нас есть очень определенное суждение древнего же комментатора Горация, Порфириона (III в. н.э.), следующего содержания: «В этой книге Гораций собрал наставления Неоптолема Парионского о поэтическом искусстве, хотя и не все, но самое выдающееся». С этим Неоптолемом Парионским, критиком III в. до н.э., мы уже встречались в качестве одного из предполагаемых оппонентов эпикурейца Филодема и там же указали, что как раз у него Гораций мог заимствовать многие идеи для своей «Поэтики». Едва ли можно теперь согласиться с Михаэлисом, который начисто отрицал всякое влияние Неоптолема на Горация. Э. Норден и В. Кроль достаточно четко обнаружили зависимость «Послания» от риторических образцов и от некоего эллинистического автора, у которого эти образцы уже были применены к поэтике. Изучив Горациево «Послание» и вспоминая частично изложенные выше материалы Филодема о Неоптолеме, можно теперь кое-что сказать о зависимости Горация от Неоптолема и конкретно.
а) Прежде всего, едва ли можно сомневаться, что свое разделение поэтики на ars и artifex Гораций взял у Неоптолема. Это, правда, общериторический прием, который мы найдем и в архитектурном труде Витрувия, и ораторских наставлениях Квинтилиана, и в многочисленных трудах по философии, музыке, стратегии и пр. Но можно с большой уверенностью предполагать, что это чисто эллинистическое разделение было впервые формулировано у Неоптолема. В связи с этим стоит и особое решение вопроса о связи «природы», «таланта» и искусства. Постулируемая у Горация неразрывность этих двух начал (
X.Йенсен, известный своей реконструкцией «Поэтики» Филодема, также предполагал зависимость Горация от Неоптолема. По типу неоптолемовского разделения «Поэтики» он предложил разделить «Послание» Горация на poiёma, poiёsis, poiёtes, то есть на учение о «содержании», «форме» и «поэте», считая неоспоримым источники, откуда Гораций будто бы почерпнул принципы расположения материала. «Неоптолемовская» теория дала выход уточнениям П. Буайансе в его также трехчленном делении. Однако на этом изучение аналогий Горация и Неоптолема закончилось, а X.Йенсен выдвинул новую гипотезу о неизвестном оппоненте Филодема как Гераклиде Понтийском, будто бы послужившем источником для римского поэта. Но трехчастное «неоптолемовское» деление «Поэтики» Горация было снова выдвинуто в 1963 г. К. Беккером с композиционным расчленением на стихи
б) Необходимо, однако, указать и на другие греческие источники или аналогии для Горация.
Относительно общего различия Горация от Аристотеля мы еще скажем. Сейчас можно отметить только отдельные места, где, по-видимому, играет роль Аристотель. Мы бы отметили следующее. Самое начало послания (
Сходные похвалы Гомеру в ст. 140 слл, где Гораций даже дает ловкий перевод начала «Илиады», и у Аристотеля (гл. 23). Так же: о действии и о рассказывании действия (ст. 179; Poet. 14), о deus ex machina (ст. 191; Poet 15), о числе актеров (ст. 193; Poet. 4) и др.
Широко распространенное учение о «подобающем», которое идет еще от Исократа и столь укоренилось у Цицерона, как известно, нашло свое место и в трактате Горация. Это исократовское prepon (Panathen. 25) в «Риторике» Аристотеля применялось в трех видах: «подобающее» отношение между стилем и сюжетом произведения; произнесением речи и ее содержанием, выраженное в так называемом «пафосе» (pathos), соответствие речи и характера оратора в отношении его пола, этнической принадлежности и возраста, то есть так называемый «этос». От Аристотеля через Феофраста к Панецию и Цицерону можно проследить развитие этой риторической и эстетической категории.
в) Отдельно мы бы указали на некоторые реминисценции Горация, которые можно отнести к Дионисию Галикарнасскому и другим риторам эллинистического периода. Сравнение поэтических украшений с пурпурным шлейфом обладает типическим характером, и его мы находим, например, у Деметрия (De eloc. 108). Мысли о разнообразии и пестроте образов (
г) Внимательное чтение «Послания» и вообще часто вызывает разные воспоминания из греческой литературы и философии, причем иной раз хорошо чувствуешь греческий источник, но не можешь подыскать какую-нибудь подходящую аналогию. Так, стихи
Однако все эти сопоставления, как и многие другие, которые тут были бы возможны, свидетельствуют только о большой образованности Горация и об его принадлежности к общему эллинистически-римскому типу мировоззрения и отношения к искусству. Это нисколько не говорит против его самостоятельности, против его своеобразия, того мягкого, но в то же время броского стиля мысли и языка, который поистине можно назвать только горацианским.
При определении источников «Поэтики» Горация нужно твердо помнить одно обстоятельство, которое большей частью упускается из виду многочисленными исследователями, занимавшимися этими источниками. Дело в том, — и это мы выставили как одну из характерных черт всей эллинистически-римской эстетики, — что в сравнении с эстетикой периода классики вся эллинистически-римская эстетика отличается чрезвычайно дифференцированным подходом и к самому искусству, и к его объективным основам, и к его субъективным переживаниям. Эта дифференциация часто доходит до огромной пестроты, разбросанности и видимой несогласованности. На самом деле, однако, здесь кроется свой собственный эстетический стиль, сохраняющий свое единство, несмотря на пестроту содержания. Поэтому, сколько бы источников для Горация мы ни находили в предшествующей ему античной литературе, это ни в каком случае не должно заслонять для нас весьма существенное единство самого стиля его «Поэтики». Иначе ведь можно из-за множества позаимствований Горация утерять все своеобразие его стиля и свести этот последний на множество разнообразных его источников, разбросанных по разным столетиям и часто не имеющих никакого отношения друг к другу. Это единство стиля «Поэтики» Горация не так легко формулировать, но мы к этому должны всячески стремиться. Стиль «Поэтики» Горация — это, вообще говоря, не что иное, как стиль всей эллинистически-римской эстетики, которая удивительным образом всегда умела совмещать красочное, пестрое, а иной раз даже и противоречивое разнообразие с отчетливо ощутимым нами единством подхода к искусству и жизни. Если мы это будем хорошо помнить, то никакое изыскание из отдельных заимствований Горация предыдущей античной литературы ни в какой мере не будет опасным для науки, а, наоборот, только желательным для нее.
Некоторые эстетические категории в поэзии Горация в связи с особенностями его творчества
Характеристика Горация будет неполной, если мы не установим ряд специфических черт непосредственно в сфере его эстетического освоения мира, объективной предметности и человеческих отношений, не ограничиваясь трактатом о поэтическом искусстве, а, наоборот, привлекая более широкие материалы из Горация.
Начнем с самой нейтральной категории формы, выражающей некую совокупность признаков предмета, при помощи которых он приобретает свою неповторимость и которыми отличается от всех других предметов.
У. Горация «форма» (forma), как это свойственно вообще латинскому языку, относится к человеческому телу, но определяемому не как субстанция, а как ее оболочка, ее облик. Гораций полагает, что плохо, когда в художественном произведении «ни нога, ни голова не будут отвечать единому облику» (formae, De art. poet. 9). Эта «форма» может быть «хорошей» в физическом смысле, и такой человек, обладающий ею, именуется «прекрасным по облику», formosus (Sat. I 3, 125), причем обычно это мужская красота (I 6, 31).
Прекрасным (pulcher) человек может быть не от рождения, а благодаря каким-то приобретенным качествам и ухищрениям (Carm. IV, 4, 65; Epist. I 18, 33). Но «прекрасным» может быть не человеческий облик (forma), а состояние его духа, испытывающее благоволение судьбы или богов (Epist. II 1, 107), или сами высшие силы, благостные для человека (Epist. I 16, 60; Sat. II 3, 95).
«Прекрасный» (pulcher) имеет иной раз у Горация полурелигиозный, полуморальный смысл чего-то похвального, приличного, достойного (Epist. I 2, 3. 30). Но «прекрасный» означает и совершенство в своей законченности, как, например, стихи (Epist. I 19, 45; II 1, 72; Sat. I 10, 6; De art. poet. 99).
Прекрасным человеком с оттенком соразмерности и хорошей устроенности (concinnus) именуется тот, кто умело приспосабливается к обстоятельствам, находясь с ними в определенной гармонии (Sat. 1 3, 50). Человек, лишенный такой согласованности, — уже inconcinnus (Epist. I 17, 29; 18, 6). Как видим, здесь мыслится представление о некоей гармонии общения между людьми, хотя такая же гармоническая слаженность (concinnus, что вообще очень редко в латинском языке, но у Горация чрезвычайно выразительно) относится к речи, в которой смешиваются слова разных языков, отчего эта речь уподобляется смеси фалернского и хиосского вина (Sat. I 10, 23).
Речь «изящная» (lepidus) отличается от «грубой» (inurbanus — De art. poet. 273) и стихов «грубо» (crasse), «неизящно» (inlepide) сложенных (Epist. II 1, 77).
Нам кажется особенно примечательным, однако, тот факт, что Гораций, который чувствовал классически-целостную красоту художественного произведения, выраженную в равновесии его частей, в единстве, в пропорциях, гармонии внутреннего и внешнего в стихе, ритме, оказывается достаточно скупым на похвалу красоте человеческой, и, более того, он замечает, скорее, несовершенство человека и его отношений, нечто дурное, и даже постыдное. Можно предположить, что здесь сказался пафос Горация — моралиста, обличителя низменных нравов и мелких человеческих страстишек. Во всяком случае, эстетическая категория безобразного и его модификаций выражена у Горация гораздо более дифференцированно, чем «прекрасное».
Здесь мы уже встречали такие термины, как inconcinnus, inlepide еще с очень малым уровнем отрицательного качества. Однако самые многочисленные — негативные эстетические категории у Горация: «дурной», «низкий» (pravus), «позорный» (turpis), «отвратительный» (foedus).
Дурной (pravus) относится у Горация к тем предметам и существам, которым недостает чего-то правильного, «прямого» (Sat. I 3, 48; II 7, 71; 2, 55; De art. poet. 36 — о «кривом носе», Epist. I 1, 104 — о ногтях; Epist. II 1, 266 — О стихах).
Это отсутствие прямоты может характеризовать и моральные поступки (Sat. II 2, 52; 3, 244 о римской изнеженной молодежи); совершенно очевиден этот моральный оттенок в таких выражениях Горация, как «низкая страсть» (prava cupido Carm. III 24, 52), или «низкое притязание» (prava ambitio I 6, 51). Pravum может означать противоположное «добру», «зло» (Sat. II 7, 7; 3, 87; De art. poet. 88), или «злостный характер» (Sat I 4, 79), связанный с заблуждениями человеческого ума.
Turpis может означать физическое безобразие, уродство или грубые животные формы (Sat. I 3, 100 — о первых людях; 2, 102 — о женской ноге, Epod. V 19 — о жабе). Но turpis — это не только физическое уродство, оно может выражать чувства отвращения от физического (Sat. I 3, 39 — о наросте на лице) или нравственного безобразия (I 2, 85 — открытом безобразии куртизанки), от безобразия, производимого неестественной дисгармоничностью (De art. poet. 3 — женщина с рыбьим хвостом). «Безобразными» могут быть старость (Carm. I 31, 19), «худоба» (III 27, 53), «человеческое стадо» (I 37, 9); «грязным» (turpis) — покрывало кровати (Epist. I 5, 22). Оттенок морального неприятия человеческого характера также выражен словом turpis (Epist. I, 3, 22; 16, 45; II 1, 65). Более того, Гораций подчеркивает социальное значение этого термина, когда говорит о «позорных» оковах рабства (Sat. II 7, 91) или «унизительном», «низком» рабстве любви (I 4, 111; Epist. I 2, 25), о «низком» человеке в противовес «честному» (Sat. I 6, 63), «низких» рабах (Sat. II 7, 55), «низменном» любовнике (Carm. I 33, 9), «низменном» римлянине, женившемся на варварке (III 5, 6), ‘turpis’ означает горечь неудачника, провалившегося на выборах (Epist, I 1, 43), бесчестие вследствие аморального поступка (Carm. III 27, 39), постыдное действие (например, хор древней комедии De art. poet. 284).
Еще более осудительный смысл имеет слово foedus с его оттенком невыносимого и отвратительного ощущения, физического (Sat. I 5, 60 — о шраме на лице) или морального (Carm. III 6, 4 «отвратительная» копоть на статуях богов, как результат пренебрежительного отношения к ним; 5, 15 «невыносимо позорные» условия мира, отвергнутого Регулом), даже исключительно отвратительного (De art. poet. 392, об Орфее, который отучил людей от «гнусной пищи», то есть от людоедства; Epist. II 1, 236 об исключительно «дряхлых» стихах).
Таким образом, видно, что Гораций очень болезненно реагирует на несовершенство окружающих вещей, людей, мыслей и поступков, замечая безобразное, низкое и позорное, все достойное отрицания и нуждающееся в исправлении. Эстетические категории «безобразного» у легкого и изящного Горация оказываются гораздо более отчетливы и выразительны, чем категории, выражающие красоту и слаженность мира или жизни.
В заключение сделаем еще замечание, необходимое для понимания непосредственно эстетического впечатления, производимого стихами Горация. Гораций умел не только учить (docere) своих читателей и услаждать их (delectare), как это он декларировал в «Поэтике», но и приводить в движение их чувства (movere), живо воздействовать на них. То, что было в конце творческого пути выдвинуто Горацием в «Поэтике», как непреложный принцип искусства (ars), в самый расцвет его деятельности уже воплотилось благодаря своеобразию его таланта (ingenium) чисто эмпирически и стихийно-жизненно.
Хорошо об основе поэтики Горация пишет М. Л. Гаспаров. Эту основу характеризуют «конкретный образ» и «дальняя перспектива отвлеченных обобщений», попытка вместить в одном стихотворении «бесконечную широту и противоречивость мира» (с. 21), «зигзагообразное движение мысли», «затухающее колебание маятника между двумя лирическими противоположностями» (с. 19), начало как «самое энергичное, самое запоминающееся место в стихотворении» (с. 18), эффектная и неожиданная концовка «на самом напряженном месте» (с. 22), «затухание» темы и постепенное успокоение «маятника лирического движения на «золотой середине» (с. 22), «равновесие и мера» золотой середины в «выверенной гармонии» (с. 26). Именно «золотая середина», по мнению М. Л. Гаспарова, лежит в основе практики и теории Горация, в структуре од и «Поэтики», где все пронизано «мерой, соразмерностью, соответствием» и где, например, забытому жанру сатировской драмы («середина» между трагедией и комедией) посвящено больше места, чем излюбленной для поэта лирике (с. 27). Гораций выступает в обрисовке М. Л. Гаспарова как истинный классический поэт, лишенный, однако, сухого педантизма и наделенный изяществом, выдумкой и живым чувством поэтической формы.
Общая характеристика Горация
Характеризовать Горация можно с разных сторон.
а) Прежде всего, сам собою возникает вопрос о сравнении теории поэзии у Горация и Аристотеля. Кажется, это сравнение может быть формулировано с достаточной ясностью и простотой. Несомненно, Гораций отличается от Аристотеля, во-первых, своим дидактизмом и, во-вторых, некоего рода субъективизмом. Аристотель дает объективную картину поэтических форм, не вникая ни в какие субъективные художественные процессы. Аристотель, как мы знаем, и есть представитель античной логико-объективистической поэтики. Его интересуют формы поэзии сами по себе. Гораций, наоборот, входит в содержание творческого процесса. Кроме чистых форм его интересует состояние художественного сознания. При этом он не психолог, а дидактик, он наставляет и дает советы. Совершенно ясна общая этико-субъективистическая тенденция Горация. В то время как у Аристотеля только намек на наставление пишущим трагедию (о наглядности и образности представления поэтами всего изображаемого — «Поэтика», 17 гл.), Гораций посвящает этому сотни стихов.
б) Дальнейший вопрос, который необходимо поставить относительно Горация в целом, это вопрос о специфике его эллинистически-римской эстетики. Дело в том, что в мировой литературе часто отождествляли Горация и европейский классицизм. В данном месте не время ставить вопрос о существе европейского классицизма как некоей эстетической и художественной категории. Но нам вполне необходимо понять, в чем заключается эллинистически-римская специфика Горация и почему он был опорой классицизма и в Новое время.
Коснемся сначала более внешних сторон. Гораций проповедует четкое единство, простоту и согласие с целым. Здесь один закон: sit quod vis simplex dumtaxat et unum (25). Острота и единство — основная форма произведения искусства. Гораций всячески высмеивает разнобой в стиле. То он представляет его в виде чудовища с прекрасной женской головкой, с лошадиной шеей, с телом, разукрашенным пестрыми перьями, и, наконец, с рыбьим хвостом (
...«Кто выбрал посильную тему,
тот обретет и красивую речь и ясный порядок.
Ясность порядка и прелесть его (или я ошибаюсь)
в том всегда состоит, чтоб у места сказать об уместном,
а остальное уметь отложить до нужного часа» (
Длинно и убедительно Гораций советует не путаться в подробностях и прямо входить в предмет (138). «Ничего слишком», — мог бы сказать и Гораций, подражая одному из семи мудрецов. Музыка должна быть, но не очень страстная и виртуозная (
По содержанию поэзия основана на приобретенных здравых понятиях и на правдивом отображении людских нравов (
«Словно леса меняют листву, обновляясь годами,
так и слова: что раньше взросло, то и раньше погибнет.
А молодые ростки расцветут и наполнятся силой.
Смерти подвластны и мы и всё, что воздвигнуто нами» (
И далее:
...«Творения смертных погибнут,
вечно ли будет язык одинаково жив и прекрасен?
Нет, возродятся слова, которые ныне забыты,
и позабудутся те, что в чести, — коль захочет обычай,
тот, что диктует и меру, и вкус, и закон нашей речи» (
Этот гомеровский образ прекрасно рисует античный стиль общего мироощущения и внутреннее спокойствие, как бы безразличие античного эстетического восприятия. Гораций нисколько не против нового. Однако он требует одного:
«Если же новый предмет ты выводишь на сцену и хочешь
новый характер создать, — да будет он выдержан строго,
верным себе оставаясь от первой строки до последней» (
Согласованность во всем — прежде всего. Согласованными должны быть слова героев с их личностью и характерами, с их возрастом и социальным положением (
Движимый тем же настроением, Гораций требует во всем приличия. Нельзя давать на сцене безобразные и отвратительные действия — убийства, насилия, кровь и т.д. Это пусть лучше будет рассказано вестниками (183 слл.). О сатировской игре уже было сказано выше. Это, конечно, только частный случай заповеди о невпадении в крайности. Краткость не должна переходить в туманность, возвышенное — в напыщенное, осторожность — в трусость и пр. (
Все эти черты горациевой «Поэтики» — учение об единстве, простоте и цельности, о здравой верности себе и изображаемому предмету, о приличии, об отсутствии излишества и крайностей, — все это рисует пока только еще самое поэтическое произведение. Но Гораций, как мы видели, много уделяет места и самому поэту, художнику. Здесь Гораций, может быть, еще более специфичен. Он требует от поэта большой тщательности в работе. «До ногтя» нужно исправлять свое стихотворение, меняя его «десятикратно» (294). «До девятого года эти стихи сохраняй про себя» (
в) Вдумываясь во все эти рецепты Горация, нетрудно формулировать и их общую тенденцию. Ясно, что она заключается в учении о координированной раздельности и рациональной различенности стиля как со всем прочим, что не есть он, так и внутри него самого. Все эти рецепты об единстве, ясности, простоте, непротиворечивости, равно как и учение об усовершенствовании поэта, сводятся к этому. Все должно быть просто, раздельно, законченно, рационально оформлено — и в поэтическом произведении и в самом поэте. Перед нами — типичные черты классической античной эстетики, лишенные схематизма и рационализма, которые под именем «классических» принципов будут характерны для Новой Европы XVII-XVIII вв.
г) Законодателем французского классицизма является Буало. Под этим классицизмом лежит новоевропейский метафизический рационализм, точнее, картезианство, которое постулировало всякое бытие лишь как выведенное и доказанное. С этой точки зрения реальное бытие оказывалось только гипостазированием, обожествлением абстрактных понятий и превращалось как бы в некую условность. Отсюда и художественный стиль в такую эпоху мог быть только рационально-обдуманным стилем, в котором естественность и реализм оказывались тождественными с рациональным планированием и внешним условным украшательством. Это век париков и пудры, расчищенных парков и бюрократической рационализации государства. Можно ли считать Горация представителем такого классицизма? Конечно, нет, хотя в «Поэтическом искусстве» Буало мы найдем массу параллельных мест к Горацию, включая рационализм, дидактизм и проповедь естественности. Гораций гораздо более онтологичен. Под ним лежит не рационалистическая метафизика, но сочная античная мифология, хотя и прошедшая через практицизм эллинистической эпохи.
С другой стороны, однако, эстетика Горация не есть эстетика греческой классики, поскольку она ярко отличается от классики Аристотеля. Мы уже знаем, что Аристотель все время как бы изучает внешние формы произведения искусства. По сравнению с этим Гораций ощущает их, если можно так выразиться, изнутри. Гораций осязает внутреннюю, субъективную сторону этих форм, то, что поэт вносил в них из своего сознания. Однако это еще не означает подлинного субъективизма. Для настоящего субъективизма необходима болезненная отщепленность от бытия и страстное искание самоутверждения в таком отщеплении. У. Горация этого нет. Он совершенно спокоен и невозмутим и с чисто античным бесстрастием осязает эти художественные формы. Поэтому Горация и надо считать представителем именно римской, а не греческой классики, в отношении которой он уже является представителем классицизма, а не классики. С последней у него родство (как и со всей античностью) в бесстрастном любовании объективной данностью искусства. Но тут же и огромное расхождение: как представитель эллинистически-римской культуры он не только хочет осязать, но и усваивать внутреннюю ощутимость бытия. И этот общеантичный строй, упорядоченность, ясную самораздельность предмета он хочет видеть в самом сознании художника, во внутреннем содержании поэтического произведения.
Классицизм Буало вырастает на рационализме, на философии условности, на силлогизме, на метафизическом проецировании субъективных (а именно рассудочных) форм сознания. Античная классика вырастает на природной оформленности и завершенности предмета, не на систематической закономерности абстрактных «законов природы», но на конкретно-телесной — и потому пластической сработанности всего бытия. Потому античная классическая эстетика скульптурно (под ней платонизм с его «идеями» или аристотелизм с его «формами», а не картезианство). Что же касается эллинистически-римского варианта этой общеантичной эстетики, то, несомненно, скульптурность как таковая здесь несколько ослабела или не имеет здесь такого броского вида, поскольку центр внимания перенесен не на зрительные, но на внутренне-ощутимые стороны объекта. Это, конечно, не мешает ей оставаться античной эстетикой, так как ей все равно свойственна та же самая закругленность, осознанность, ясная раздельность и оформленность стиля.
д) Нужно, наконец, отметить и то, что эллинистически-римская эстетика, вообще говоря, не есть единственная форма античного субъективизма. Это именно та форма, где античный субъективизм дан в своем максимальном отрыве от зрительных и онтологических сторон, где он дан, так сказать, абстрактно. Потому и формы этого субъективизма, мы могли бы сказать, несколько мелкого калибра. Гораций дает наставления, которые с точки зрения нашей современности звучат уже как банальность. Конечно, они не были банальностью ни в тогдашнем Риме, ни в последующие эпохи античности. Однако некоторое бессилие субъекта, некая его ограниченность более внешними сторонами сознания несомненно налицо у Горация. Это — грех абстрактного субъективизма (поскольку, конечно, античность была на него способна), не умеющего целиком слиться с предстоящим ему бытием. Слияние субъекта с этим бытием, в условиях полной развитости и глубины этого субъекта, невозможно было в эллинистически-римскую эпоху, где субъект впервые только еще находил себя и где ему было еще далеко до того, чтобы в своей развитой самоощутимости слиться с космическим бытием вообще. Это могло быть задачей уже новой огромной эпохи, которую — в философии — и возглавил неоплатонизм.
е) Вот почему Гёте никак не мог проникнуться «Поэтикой» Горация достаточно глубоко. Еще когда он учился в Лейпциге (
«Мы восхищались отдельными золотыми изречениями этого бесценного творения, мы благоговели перед ними, но никак не понимали, что делать из целого и как употребить его в свою пользу!»
Мнение это не изменилось у Гёте и через 40 лет, когда он в 1806 году писал:
«Это проблематическое произведение одному кажется так, а другому иначе, и каждому через десять лет будет казаться опять иначе. Я принимал было на себя смелую отвагу использования и целого творения и отдельных его частей и очень желал изложить это на бумаге, хотя бы из юмористических видов. Но эти мысли и мечты обратились в ничто и разлетелись по воздуху, как тысячи им подобных, высказанных в приятельском разговоре!»
Нам памятны эти отзывы Гёте о Горации. Горацию свойственна какая-то скромность, связанность, отсутствие большого калибра и значительного размаха. Его эстетика предполагает какие-то мелкие формы, он — серединен, плоскостен. И самое большее, что обещает он, это — игривое и понятное изящество незначительных форм, где все уравновешено и успокоено, где нет неудержимых страстей и чувств, нет титанизма или хотя бы простой экспансивности, нет жалобы, исканий, нет безнадежной тоски и упоительного счастья. Понятно, почему он чужд не только всякому романтизму, но даже и Гёте, в классических интуициях которого не приходится сомневаться. Вольтер не прав, утверждая: «Метод есть, конечно, одна из красот дидактической поэзии. А у Горация нет никакого метода!» У. Горация есть метод. Но Вольтер прав в ощущении того, что этот метод — не новоевропейский, что его не понимает даже сам он, крайний рационалист и дидактик XVIII века.
ж) Совсем другое, однако, следует сказать о внешней стороне «Поэтики» Горация. Она — изящна и разнообразна, как и сам Гораций вообще. Что бы ни говорить о внутреннем содержании этого произведения, с внешне-художественной точки зрения оно и сейчас доставляет то особого рода тонкое и одновременно неглубокое настроение, то чувство изящества и внутренней ограниченности, с которой мы иной раз встречаемся в римской литературе. Начать уже с того, что в этих популярных, ставших поговоркой на протяжении всей мировой литературы выражениях мы чувствуем саму классическую литературу, бывшую предметом наивной любви для длинного ряда поколений в Европе. Разве есть такой образованный человек, который бы не знал этих стихотворных поговорок, вошедших в мировой обиход из горациевой «Поэтики»: ‘risum teneatis, amici’ («удержали бы смех, друзья» (ст. 5); ‘in vitium duck culpae fuga, si caret arte’ («к погрешностям ведет боязнь вины, если не хватает уменья» (31); ‘adhuc sub iudice lis est’ («до сих пор подлежит обсуждению» (78); ‘parturiunt montes, nascetur ridiculus mus’ («мучатся родами горы — родится смешной мышонок» (139); ‘nescit vox missa reverti’ («не может выговоренное слово вернуться» (390) и многое другое. Нам дороги эти античные побрякушки, и в них мы чувствуем последние остатки былой культуры изящества и филологического вкуса. Гораций — это классическое изящество, где всегда минимум выражения и максимум выразительности. Его стихи хрустят этой почти осязаемой образностью. И, может быть, наиболее основательным возражением против риторического схематизма Нордена и Нетушила было бы то, что такой схематизм не в силах отразить всего художественного содержания «Поэтики» Горация (хотя не надо забывать, что этот схематизм и не ставил себе такой задачи). В. Я. Каплинский, критикуя И. Нетушила, как раз указывает, между прочим, и на эту сторону.
Возьмите, например, общеизвестный прием Горация употреблять сентенции в начале и в конце отдельных частей своего произведения. В начале отдела они звучат как эффектные вступительные аккорды, в середине и конце — как изящные музыкальные фермата. Таков приведенный только что стих 31 — сентенция в контексте рассуждения о впадении в крайности и преувеличения. Таков и стих 99: satis est pulchra esse poemata dulcia sunto — «недостаточно, чтобы поэтические произведения были прекрасны, пусть они будут усладительны», помещенный у Горация на границе между рассуждением о введении трогательных и пр. эпизодов в трагедию и рассуждением о соответствии дикции настроениям героя. В ст. 68: mortalia facta peribunt — «дела смертных погибнут» конец отдела о неологизмах. Хорошо звучит сентенция в 128 ст.: diffisile est proprie communia dicere. Таков же стих 309: scibendi recta sapere est et principium et fons — «начала и источник писательства — здравый ум», — в начале отдела о философском образовании поэта. А ст. 333: Aut prodesse volunt aut delectare poetae — «поэты хотят или приносить пользу, или услаждать», — тоже вошедший в мировой литературе в поговорку, великолепно открывает своей простой и самоочевидной сентенцией целое рассуждение о нужных и ненужных качествах писателя.
Или обратим внимание на другой прием Горация — начинать новый отдел без всякого перехода и связи и только в его конце показывать, для какой цели взята эта новая тема и как она связана с предыдущим. Так заговорил Гораций, например, о сатировской драме (
Гораций любит оживлять свою речь вопросами. То он в виде вопроса говорит о нелепости противоестественных сочетаний в поэтическом образе (
Вот что привязывает нас к Горацию, автору и од, и сатир, и посланий; и вот почему люди, имеющие вкус, всегда будут испытывать тонкое наслаждение от чтения Горация, хотя бы даже и считали умершим самый дух римской классики. Вот почему Ницше, которому уж во всяком случае нельзя отказать в тонком филологическом вкусе, произнес слова, могущие удивить всякого профана:
«Ни один из поэтов, — пишет он в статье «Чем я обязан древним», — не вызывал во мне такого восхищения, какое вызвала ода Горация при первом уже чтении... Пестрая мозаика слов, где каждое слово является звуком, картиной, понятием, где сила бьет отовсюду ключом, доведенное до minimum’a количество письменных знаков и достигнутый ими maximum силы и выразительности, — все это отличается римским духом и, если хотите мне поверить, то и благородством par excellence. Вся остальная поэзия в сравнении с этой является пошлой, чувствительной болтовней».
Мы не скажем, что Гораций выше всего. Но мы скажем, что это именно не пошлость, что это именно изящество, что это именно римская эстетика и римская классика, что это — идеал тех, кто имеет тонкий и требовательный филологический вкус.
На сайте используется греческий шрифт.